Конец Босого
Путь воде преграждали коряги, пни и целые деревья. Смытые паводком, они казались чудовищами с щупальцами голых осклизлых сучьев и корней.
Алексей Васильевич сидел на носу обласки*, которая ловко пробиралась между стволами, прошмыгивала через заторы и с головокружительной резвостью скользила по промоинам. На корме правил дед Акиля, неторопливо и размеренно опуская весло; он был в кацавейке мехом наружу, в беличьем малахае и в галошах с онучами.
Тянулся жаркий августовский день. У Алексея Васильевича слезились глаза; он замирал всякий раз, когда лодка неслась под уклон, потом вскидывал руку и проводил по лбу. Правая его рука прижимала к бедру старый отцовский “Зауэр”, заряженный седьмым номером – на птицу и, если повезет, жаканом – на крупного зверя.
Впрочем, сейчас он не верил и сам, что большая удача возможна. Акиля, его родной дед, которого он не видел уже лет двадцать, с тех пор, как приезжал сюда в голодный послевоенный год, показался ему теперь на редкость замкнутым и молчаливым селькупом, далеким от того, чтобы поведать внуку тайны лесного промысла. Вообще-то премудрости охоты – по каким повадкам распознавать дичь, где она водится, с каким зарядом (пороха и дроби) идти на боровую или водоплавающую, как разделывать её и какой припас и снаряжение брать с собой в лес, на болото, – премудрости эти Алексей Васильевич впитал рано, ещё мальчишкой, от отца. Однако с некоторых пор знания его пополнились еще и искусством обставить охоту удобствами, удовольствиями, а главное – окружить её атмосферой мужественного братства, самопожертвования, соревнования, о чем покойный его отец ведать не ведал и в чем сам Алексей Васильевич до конца не отдавал себе отчета. Алексею Васильевичу нравилось бывать на даче кинорежиссера Кривошеева, где иногда собиралось несколько охотников и где его поначалу приняли за удачный выстрел в лося со ста шагов – когда все уже отстрелялись и считали, что бык уходит и летят насмарку все усилия егерей.
С Кривошеевым он познакомился случайно, в магазине на Неглинной. Рослый моложавый бородач в замшевой куртке долго выбирал патроны, слушая объяснения продавца. Алексею Васильевичу объяснения эти показались несерьезными, и он вступил в разговор – посоветовал не покупать готовые патроны, а делать заряды самому. Слово за слово, и Алексей Васильевич был приглашен сначала на дачу – оценить новый канадский дробомет, а затем и на лосиную охоту по лицензии. С этих пор он неизменно бывал в избе Кривошеева, пропахшей дегтем и кожей, по стенам которой были развешаны рога и ружья. Новые приятели нередко звонили Алексею Васильевичу и приглашали его в охотничьи хозяйства.
Было что-то трогательно братское в том, как эти люди – молодой академик, известный журналист, начальник главка и его шофер, шеф-повар знаменитого ресторана и, наконец, душа кружка, предводитель его Кривошеев, – “презрев” свои дела и семейные обязанности, собирались на “вече”, как они щедро делились охотничьими приобретениями, отдавали личные машины, когда надо было ехать “за добычей”. Алексея Васильевича, обычного инженера в тресте, особо жаловали в кружке за его охотничьи навыки, хотя он заметил в последнее время, что советы его стали как-то приедаться, что он незаметно оттесняется на второй план. Молодой академик, например, привез из заграничной командировки каждому по подарку и всем вместе – великолепную тигровую шкуру. Алексею Васильевичу достался шведский туристский несессер, а шкура была расстелена в избе перед камином…
Надо было что-то предпринять, чтобы снова добиться интереса к себе.
После долгих раздумий Алексея Васильевича вдруг осенило: да он же богат, как никто из “братьев”! Богат своим родом, кровью, происхождением: отец вышел из таежного края, дед жив и по сей день (надо думать, жив, а то бы через родственников как-нибудь дошло известие о его кончине)… Жив, здоров и промышляет зверя где-то там, на таежной речке Кети. И Алексей Васильевич на очередном “вече” сообщил, что едет в отпуск в Сибирь, что медведи и рыси там бродят под окнами, что он готов возглавить экспедицию.
“Братьям” идея понравилась, однако они готовились к поездке на Кольский полуостров, где предстояло участвовать в гоне оленя. Отменять задуманное было не принято – это считалось в кружке недостойным настоящих мужчин. И все пожалели, что Алексея Васильевича не будет с ними, и благословили его. И вот он прилетел к деду, потратив немало денег на самолет, и вскоре приуныл, увидел, что дед его, замкнутый странный селькуп, живет тихой “растительной” жизнью. Да и в избе, где Алексей Васильевич провел ночь, он не увидел ни ружья, ни звериных шкур – одни только удочки, верши да еще кадки, туески и множество пчеловодческих причиндалов. Нет, не такой представлял себе Алексей Васильевич жизнь своего далекого сибирского деда, о котором еще помнил по рассказам покойного отца…
“И куда это правит дед? Тайга тут была вроде прямо под носом, – отвлекся он от мыслей. – Спросить неудобно. Мы вообще с ним как немые”. И Алексей Васильевич оглянулся на деда. Тот, голубоглазый и редкобородый, все так же споро поводил веслом. Словно догадавшись, о чем подумал внук, Акиля повернул обласку в устье ручья и пристал к травянистой отмели. Через минуту они шли тряской тропой – дед впереди, волоча за собой на веревке обласку. Прямо из-под ног выскочил кулик и заплясал в воздухе.
Над головой, на расстоянии выстрела, мелко и вяло потрепыхала пара чирков. Алексей Васильевич поборол искушение и не вскинул стволы. Догнав деда, он встретил невозмутимо спокойный взгляд Акили и успокоился сам.
Тропа змеилась в камышовых низинах, перебегая от одного болотного островка к другому, пока не уткнулась в полузаросшее озерцо. Стайка кряковых уток резко взлетела с дальнего края его и пересела куда-то по соседству в чащу.
Обласку опять спустили на воду и поплыли среди лилий и водорослей, держа на остров, густо поросший ивняком.
На острове оказался шалаш и кострище перед ним. Согнувшись, Акиля шагнул в шалаш и вытащил туес, в котором был котелок, проросшие картофелины, пузырек с солью и спички. Он снова нахлобучил крышку на туес и с шелестом задвинул его в шалаш. Алексей Васильевич сразу проникся этой ясностью движений, которые говорили понятнее слов, тоже молча вскинул ружье и покружился на месте, словно провожая птицу.
Акиля встал и повел внука по берегу. В одном месте он медленно отвел куст и, быстро обернувшись, крикнул горлом, будто выдул из рога: “Ы-у-ыу-ыу-аа!” – и взмахнул своим огненно-рыжим малахаем. Алексей Васильевич ударил дублетом в хвост стремительно взлетевшим уткам. Второй выстрел сильно отдал в плечо. “Жакан!” – вспомнил он и оглянулся на деда. На гладком, почти без морщин, лице старика ничего нельзя было прочитать. Одна кряковая лежала у камыша, от нее разбегались круги. Поодаль удирала другая, невзлетевшая.
Акиля столкнул обласку и вскоре вернулся с убитым селезнем.
Алексей Васильевич принял протянутую добычу, подержал селезня за шею и, опустив его в обласку, стал перезаряжать ружье. Но дед снова протянул утку внуку. А сам голубоглазо, выжидательно уставился на него. Распрямив “Зауэр”, Алексей Васильевич с удивлением взял, попробовал птицу на вес – селезень был упитанный – и осторожно положил обратно. Дед потупился и потащил обласку по тропе, к шалашу. Алексей Васильевич остался на берегу один – с ощущением, что сегодня ему должно везти.
Он шел по берегу, подкрадывался к кустам, за которыми слышались приглушенные писки и кряканье, но увидеть птиц не удавалось. Наконец он заметил узкую, устланную примятым тростником тропу, спустился на болото и – оцепенел: на кочке, разводя огромные серо-белые крылья, топтался гусь.
Охотник вскинул ружье, но не успел он приложиться хорошенько, как где-то позади раздалось горловое и жутковатое “ыу-ыу-аа!”. Птица подскочила и ринулась в воздух. Алексей Васильевич торопливо нажал оба спуска.
Когда Алексей Васильевич вернулся к острову, Акиля как ни в чем не бывало стоял на берегу, изо рта его свисала кривая трубка.
“Испортил охоту, старый колдун!” – Алексей Васильевич поперхнулся от горькой пены в горле, сплюнул и едва не выругался вслух. Спокойствие, тихое и достойное, исходившее от Акили, сдержало его и сейчас. Все желание охотиться отлетело, как отрубленное топором.
Обратно Алексей Васильевич шел устало и вяло. “Идол косматый, все молчишь… – уже остыв, незло думал он, глядя на пепельную, почти до плеч гриву Акили. – Молчишь, таишься все… Вот и пойми тебя, зачем совал мне эту утку…”
Вернулись в деревню. Пока Акиля в шалаше перед избой хлопотал над уткой, гость доставал из своего туристского несессера столичные припасы. Его подмывало поторопить деда, к тому же напал зверский голод. В избе пахло вощиной и сушеными травами.
Алексей Васильевич успел уже нарезать копченой колбасы и, не удержавшись, съесть несколько кружков, когда на крыльце наконец послышались легкие шаги деда. На тяжелой чугунной сковороде он внес испеченную в глине под костром утку. Оглядел стол, поблескивающий эмалью и синим стеклом, и поставил сковородку на лавку.
– Однако, Лека, утка хороша. – Дед подцепил деревянной ложкой распаренное птичье мясо.
– Ты вот что возьми, дед. Небось не пробовал, – сказал Алексей Васильевич и пододвинул к нему тарелочку с колбасой.
Акиля взял пальцами кружок колбасы и стал жевать и сосать его.
– Вроде как кабанья ляжка, – похвалил старик.
– Ешь, ешь и это пробуй! – И Алексей Васильевич резко поставил перед Акилей открытую банку с ананасом. Так резко, что двинул локтем, и синяя колба с длинным горлышком опрокинулась со стола и звякнула о сковородку.
– Вот не повезло, – выдавил Алексей Васильевич, поднимая ее и оглядывая отбитый край горлышка. Зло отшвырнул в угол.
– Жалко, однако, посудину, – посочувствовал дед, уставившись в угол.
– Жалко? Мне ничего не жалко, дед, – заговорил Алексей Васильевич, лишь бы заглушить огорчение: несессеру теперь, конечно, грош цена – без этой красивой вещицы. – Дарю тебе, дед!
Акиля встал, потоптался, глядя то на внука, то на стол, пошел к двери. Вскоре с потолка послышались скрипучие шаги. Дед вернулся, неся под мышкой лисью шкуру, положил ее на колени внуку.
– Ой, дед! Приберег бы себе… Ну спасибо, спасибо… – сказал Алексей Васильевич, пытаясь сохранить равнодушие, сквозь которое все же прорывалось возбуждение. “Будет, что показать в Москве… – хмельно запрыгала мысль. – Только этого мало. Медвежью бы… Небось тоже прячет, хитрюга…” – А ты, дед, хитрый человек, – и Алексей Васильевич прищурился. – Таким и нужно быть, я понимаю, дед… Скажи, а зачем ты совал мне эту утку, там, на болоте? Я ведь насквозь тебя вижу, хе-хе-хе! Я тоже хи-итрый!
Увидев его сощуренный глаз, Акиля расплылся в широкой, добродушной улыбке.
– Стрелять можешь, Лека, – как бы оправдываясь, сказал дед. – Стрелять много не надо.
– Почему не надо? Зачем ты вспугнул гуся, дед? Не-ет, ты скажи, скажи… – поднося горящую спичку к сигарете, спросил Алексей Васильевич. И даже постучал пальцем о стол, весело и требовательно: – Говори! “Ыу-ыу” – и нет гуся, ловко, а? А я стараюсь, целюсь, ха-ха! Ну говори, что ли…
Акиля пролопотал отрывисто что-то по-своему, по-селькупски.
– Нет, ты не ругайся, дед! – Алексею Васильевичу показалось, что дед отводит душу.
Акиля начал не сразу:
– Утку убьешь – два человека накормишь. Гуся убьешь – пять человек накормишь, пух-перо на перину. Гуся убьешь – два человека накормишь, остатки бросишь, пух-перо не пойдет в перину. Пух-перо не пойдет в перину, охота плохая, друга потеряешь.
– Ишь ты, что выдумал, дедка! – удивился Алексей Васильевич, взял ложку брусники и, поморщившись, разжевал. – Друга потеряешь, – повторил он, силясь додуматься до какого-то скрытого, как ему казалось, смысла. Встал, потянулся к пиджаку и, надевая его, сказал: – А что, дед, если нам погулять?.. Пошли, покажи свои… владения.
Акиля достал из-за печи праздничные сапоги с войлочными голенищами – подарок геологов, сбросил галоши и переобулся. Алексей Васильевич стал застегивать патронташ.
– Ружье брать не надо, Лека, – сказал дед, вернувшись из сеней с ведром и постояв как бы в раздумье.
– Не надо? Куда ж мы пойдем?
– К Босому пойдем.
– К Босому? Это кто же такой?
– Мой друг. – И добавил тихо, вроде для пущей убедительности: – Босого бить нельзя.
– Кто же посмеет бить твоего друга, дед? – шумно удивился Алексей Васильевич. – Вот насмешил, дед!
С ведерком, наполненным пчелиными сотами, и с буханкой хлеба под мышкой Акиля повел гостя на зады, мимо пчельника. Видно было, что дед навеселе – ноги при ходьбе забрасывал легко и бесшабашно. За пасекой начиналась вырубка; они пересекли ее и вошли в молодой ельник. Прошли еще мшистой тропой и оказались на поляне. Алексей Васильевич не сразу заметил в наступивших сумерках низкий сруб с единственным оконцем без рамы.
– Однако дальше ты не ходи: Босой не любит чужого, – вдруг сказал дед раздумчиво, внятно и неторопливо, словно извиняясь. И Алексей Васильевич понимающе кивнул, будто его снова приобщили к чему-то значительному и тайному.
Мягко ступая, Акиля внес ведро и буханку в дверь, занавешенную мешковиной. Из избы послышалось невнятное бормотанье. Звякнула дужка ведра. Потом кто-то затянул хрипло и монотонно – то ли пел, то ли просто мычал, – поперхнулся и умолк. Еще какая-то фраза деда…
“Что там происходит? – вслушивался Алексей Васильевич и вдруг обрадовался догадке: – Не иначе, здесь у них шаман… А дед его, значит, кормит. Друг его – Босой! Ой, дед, и темнота же ты!..”
Тут показался Акиля, видимо из-за внука не задержавшийся у Босого. Ведро его было пусто. Той же тропой возвращались обратно, и Алексей Васильевич размышлял, что, в сущности, дед его ведет очень примитивную жизнь, далекую от цивилизации, живет инстинктами, суевериями и навыками первобытного строя. “И ничем ему не поможешь, его не научишь и не перевоспитаешь… А надо бы”, – подумал он с горечью и невольной гордостью за себя, что такая мысль его волнует и печалит.
Мысли о родном деде не покидали его и вечером, когда они рано улеглись спать – дед на печи, а гость на резиновом надувном матраце у окна. Алексею Васильевичу привиделся странный сон: будто он лежит на хвое у костра и рядом отплясывает дикий, неуклюжий танец какой-то сухощавый человек. Пламя отбрасывает качающуюся тень, взмывает и рассыпается десятком огненных птиц, освещает рябое и седоусое лицо танцора, в котором Алексей Васильевич узнает отца. Отец топочет и ритмично покачивает плечами, тяжело переступая с ноги на ногу…
Алексей Васильевич проснулся, стукнувшись головой обо что-то твердое и холодное. Он еще полежал так, съехав с матраца на пол, мысленно оглядываясь назад, в то, что происходило во сне и когда-то еще, и вдруг вспомнил: “Медвежий танец у костра!”
В избе было душно, дед тонко посвистывал на печи, где-то верещал сверчок, неровно отбивали секунды хромые ходики.
“Да, танец над убитым медведем, – сказал себе Алексей Васильевич, смотря в сизую пыль назревающего рассвета. – Отец рассказывал, как его посвящали в охотники… И шкура, которую селькупы из его юрта*** оставили ему, считалась священной, ее нельзя было ни дарить, ни продавать”. И он тотчас с прямотой и ясностью освеженного сном человека подумал, что приехал сюда как раз ради этой самой шкуры и что теперь, когда он вспомнил рассказы отца, можно представить, как трудно будет ее добыть. Дед наверняка не пойдет с ним на священного зверя, а то еще и помешает… По понятиям старого селькупа, это грех. Идут на медведя, только когда решат все, и охотятся на него всей артелью и, убив, извиняются перед ним – мол, виноваты во всем огненные палки – ружья. Да и когда свежуют зверя у костра, это целый обряд: “Снимаем шубу со Старика, одну пуговицу расстегнули, другую…” Нет, надежды на деда не остается… “А что, если попробовать столковаться с шаманом? – сразу же возникла у него новая мысль. – Прихватить с собой бутылку коньяку, пачку трубочного табака, деньги… В крайнем случае отдам свои болотные сапоги или даже… ружье. Игра стоит свеч”.
И, чиркнув спичкой, Алексей Васильевич посмотрел на часы – было полпятого. Он закурил, затянулся, вскочил и стал натягивать сапоги.
Через пять минут, пройдя на цыпочках за дверь и спустившись с крыльца, Алексей Васильевич уже шагал по тропе. Роса ласково омывала сапоги, полнеба уже зеленовато бледнело, скрадывая искорки звезд.
У оврага, мимо которого бежала тропа, Алексей Васильевич вздрогнул и остановился. Хохочущий, резкий вскрик донесся из низины, замер и раздался снова, уже поодаль. Только что Алексей Васильевич подумал, что зарядил оба ствола дробью и в патронташе у него всего один жакан, – хорош же он будет, если встретится рысь или что покрупнее! И тут еще этот истерический смех, будто не сова кричит перед рассветом, а сам леший потешается над охотником… Он пошел медленнее, озираясь, решив далеко не забредать.
Вот, наконец, поляна со срубом. Однако стоило сделать шаг к срубу, как неясный, еще не прошедший страх остановил Алексея Васильевича. И заглох страх и сменился вдруг не определенной еще, но вязкой догадкой. Небо над краем поляны окрасилось румяными полосами, но избенка мрачно зияла единственной глазницей. Он все же подкрался к двери, осторожно ступая по траве. Отвернул мешочный занавес – из темного провала потянуло каким-то горьковатым смрадом, смешанным с запахами сена и хвои. Гость кашлянул и робко постучал о косяк. Никто не выказывал признаков жизни. “А пахнет зверем, – подумал Алексей Васильевич, ощущая все тот же резкий запах. – Небось от шкур…” Он стукнул посильнее, прикладом, но никто не ответил ему. “Ч-черт, это же медвежья клеть! Отец рассказывал… – вспомнилось Алексею Васильевичу. – Прирученный… Признает только одного. Ах вот о чем ты… вчера, дедок!” И, взвинченный и озадаченный, он огляделся и, все ускоряя шаг, двинулся к просвету между елями – на вырубку.
Выйдя из ельника, он в полу-испуге – в полу-торжестве вскинул ружье и разрядил стволы в синевато-искристый хвостовой веер тетерки, вспорхнувшей шагах в пяти. Почувствовал сам, что поспешил – не дождался, когда отлетит, и взял слишком низко. Эхо побежало по лесу, и за спиной, в ельнике, казалось, посыпались шишки. Клочья пыжей медленно опустились в неглубокую полоску тумана. “Старик небось услыхал”, – запоздало мелькнуло у него в голове.
Алексей Васильевич выкинул пустые гильзы и, щурясь на только что взошедший, весело кружащийся шар солнца, поплевал на заряды, прежде чем утопить их в казне. Взял на мушку высоко спиленный трухлявый пень шагах в десяти и только сейчас увидел, что кусты возле пня унизаны мелкой лесной малиной. Он подошел, прислонился к пню и стал брать ягоды в рот.
охота на медведяЗа спиной что-то чавкнуло, но Алексей Васильевич сначала не обратил на это внимания. Потом он невольно оглянулся и… едва устоял на ногах. Пень за спиной слегка покачнулся и скрипнул.
Шагах в пятидесяти, в малиннике, виднелась голова медведя. Розовый язык его мотался из угла в угол рта.
Алексею Васильевичу едва удалось перевести дыхание, сдерживая гулкие удары в висках. На мгновение он заколебался, снова вспомнив о причудах деда, который, конечно же, считает медведя священным зверем… Еще можно было спокойно уйти – летом косолапый не нападает сам, к тому же если он ручной… Даже дикарь удирает первый, чувствуя, что забрел в чужие владения, на овсы или на пасеку. Другое дело матка с пестуном и медвежонком, но она бы встревожилась его выстрелами и напомнила о себе рычанием…
Нет, перед ним был одинокий лесной бродяга. Его фыркающая голова то выныривала, то пропадала в листве, сотрясая куст. Зверь, вероятно, почуял человека, но не всполошился и даже не заворчал. Как видно, молод и неосторжен… Все это быстро и расчетливо отложилось в голове охотника; его холодные цепкие пальцы уже с готовностью сжимали ружье, его сознание уже упивалось близким и редкостным успехом и отбросило все, все, все, что могло помешать приблизить торжество.
Медведь, объев нижние ветки, снова вынырнул над кустарником, облизался и, хрипло, по-собачьи, рявкнув, выкатился на открытую полянку. Замер и, расширив ноздри, замотал мордой.
Алексей Васильевич приложился, сделал вдох, как на стендовой стрельбе, и, увидев там, куда убегали стволы и где торчала мушка, все еще облизывающуюся морду – “Договорюсь с дедом”, – придавил спуски… Трухлявый пень рухнул, и с ним, роняя ружье, полетел куда-то в мгновенное беспамятство выстреливший человек. В следующий миг Алексей Васильевич вскочил на ноги, добежал до ближайшей ели, вырвал из сапога нож и стал за ствол.
Медведь, завывая, катался по траве, тряс головой, как от пчел, ноздря его была выворочена жаканом – кровь полоской тянулась к земле; второй заряд – дробь – десятками жал впился ему в морду, глазницы незрячие слезились мутными комками.
– Ие-э-э! – разнесся по ельнику человеческий вопль.
Медведь отозвался на него густым, отчаянным ревом и, встав на дыбы, замычал с одышкой.
– Ие, Босой, Босой, Босо-ой! – вдруг уже где-то близко закричал Акиля, выбежавший на вырубку.
Алексей Васильевич, взяв нож в зубы, вскарабкался на сук ели и увидел деда в тот момент, когда старик жахнул в медведя из длинноствольного ружья. Медведь повалился на бок, судорожно сунул лапу в пасть и вытянулся.
Соскочив с дерева, весь в смолистых чешуйках и иглах, Алексей Васильевич продирался в малиннике – подобрать выроненное ружье. В ушах все еще катился гул выстрелов, резко оборвавшихся дымным зарядом дедовой берданки. В воздухе тянуло гарью.
Акиля стоял спиной к нему и не обернулся на хруст неторопливых шагов.
– Уходи, Лека… – негромко сказал дед.
И Алексей Васильевич вместе с солоноватым запахом крови остро ощутил, что будто наспех подсказанные ему слова, с которыми он продирался сквозь кусты, чтобы оправдаться перед дедом, ничто здесь, на поляне, перед убитым зверем. “Я оборонялся, дед. Он полез, и я выстре-е…” Словно убит в самом деле не медведь, а человек, которого зовут Босым или Стариком и почитают за какие-то добродетели. Он лежит скрюченный, съежившийся, будто ему холодно в его запотевшей капельками росы бурой шубе с нежными проплешинами в паху, и кровь свернулась, запеклась и не бежит больше лентой из ноздри и полуоткрытой белозубой пасти. Дед, не суетясь, тихо подволакивает к нему сухие стволы и валежник и складывает их костром.
И Алексею Васильевичу захотелось во что бы то ни стало нарушить, испортить, сломать эту несообразную его понятиям значительность происходящего. Он понимал, что и сам, как только приехал к деду, стал слишком преувеличивать и облекать таинственностью каждое скупое слово, каждый нехитрый поступок Акили на охоте, и, возможно, это тянулось за ним из Москвы, с дачи Кривошеева. Там, когда перед камином расстелили тигровую шкуру и стали жарить на шампурах куски баранины, зашел разговор об охотничьих суевериях, из какой древности они идут и как важно не проговариваться, если задумали набрести на зверя. Особенно много таинственности напустил, как всегда, шеф-повар, долго смаковавший историю о волшебной серебряной пуле… Алексей Васильевич понимал: одно дело истории, анекдоты и теплый кружок культурных, смелых мужчин, другое – дремучие суеверия полудикой глуши, которыми разве что можно развлечь компанию. И он, распаляясь, хотел уже выплеснуть в лицо деду едкие, обидные справедливые слова, что какой-то зверь тебе дороже меня, гостя и внука… Акиля как раз волок под мышкой вывороченный с корнем высокий трухлявый пень и повернул к нему гладкое, почти без морщин и складок, белое лицо в капельках пота:
– Совсем уходи.
Алексей Васильевич, набрав было воздуху, сдержал дыхание. Он услышал сказанное, удивился и промолчал. Потом оглянулся на шаги. Два человека, в сапогах, в таких же малахаях, как у деда, только молодые, безбородые, с ружьями за спиной, шли к ним, огибая кусты. Они поздоровались по-русски и тоже разошлись за валежником.
Алексей Васильевич постоял еще и, уже спокойно оглянувшись на медведя, на груду сушняка возле него, забросил ружье за спину и побрел в деревню. На вырубке ему встретилось еще несколько мужчин, все они были с ружьями и, поравнявшись, коротко поздоровались с ним. Он ответил и прошел, смотря под ноги – на мшистую тропу, где отпечатались лапы Босого. В одном следу попалась раздавленная в лепешку розовая ягода.
* Обласка – лодка, легкий челн, выдолбленный в осиновом стволе.
** Селькупы – небольшая сибирская народность, живущая по правым притокам Оби – Чулыму и Кети.
*** Юрт – деревня, община селькупов.
Р. Минна
“Охотничьи просторы № 35 – 1978 г.”
