Доверие

С. Кучеренко
“Охота и охотничье хозяйство № 7 – 1993 г.”

В разгар недавнего лета наведался по делам службы в тайгу мой добрый давний коллега Валентин Николаевич Шмидт, а возвратившись, рассказал с негодованием и растерянностью:

– Всякого браконьерства за свою жизнь насмотрелся, но такого еще не видел. И не подумывал даже, что творят подобное!… Ведь июль, а они зашли двумя шайками в самые дремучие ельники на промысел кабарги. И еще какой масштабный промысел! Сплошные осеки! Сотни, даже тысячи петель, язви их, сгори они синим пламенем! Трехэтажное варварство…

Унимая дрожь в голосе и руках, он молча метался по кабинету, а через несколько минут заговорил с тихой яростью, то и дело примолкая:

– Летом-то, когда выращивается молодняк… Да способом давно запрещенных засек… И всего лишь ради мускусного мешочка сколько зверя губят зря! Я бы за такое садил в тюрьму самого строгого режима на полный срок, а не то… И во всяком случае без права и надежды на амнистию. Как за изнасилование Природы.

В полном расстройстве он гневно махнул рукой, замолчал и отвернулся к окну, я же тем временем попытался представить им увиденное.

Сама по себе кабарга – маленький оленек, всего-то в пуд-полтора весом – особой ценности для промыслового охотника не представляет: мясо постное, да и сколько его. Шкурка непрочная, с ломким волосом. Однако огромная ценность этого сибирского зверя заключена в его мускусной железе – особом, этаком небольшом мешочке, составляющем принадлежность взрослых самцов. И в нем содержится знаменитый секрет – кабарожий мускус, именуемый еще таежным людом, бог весть почему, струей. Размерами эта железа не более куриного яйца, весу в ней всего до полусотни граммов, а вот ценность ее громадна. Еще в древние времена за две-три такие штучки можно было выменять корову или лошадь, теперь же на рынках Гонконга за грамм мускуса платят полсотни долларов, и, стало быть, за те же два-три кабарожьих мешочка вполне реально заполучить легковую автомашину. “Мало ли что творится в странах бизнеса”, – скажут мне. Конечно, мало ли что. Но ведь и на нашем черном рынке за хорошую струю дают новую мотопилу “Урал”. А все потому, что кабарожий мускус с глубокой древности известен и почитается как особо эффективное лечебное средство – сильный общий стимулятор для организма, хорошее снадобье против конвульсий и удушья, лекарство для лечения опасных нарывов и ушибов, регулятор всяких жизненных систем человека…

Слава о мускусе зародилась, разрослась и загремела сначала в арабских странах, потом покатилась по Азии на восток… Из-за баснословных цен и лихорадочной погони за мускусом кабарог начали преследовать сверх всяких норм жадно и беспощадно много веков назад. Но еще в середине прошлого столетия в Сибири и на Дальнем Востоке заготавливали более полумиллиона кабарожьих струй в год, даже до восьмисот тысяч. А поскольку самца от самки на расстоянии не отличишь и нимало не беспокоился промысловый люд о сбережении “женского пола” (хотя бы в целях нужного ему воспроизводства избиваемого, мирного и робкого кабарожьего “народа”), гибло оленьков в два-три раза больше, чем добывалось струйников. Как тут не напомнить, что биологически человек жаден, зол и агрессивен, и все это, к сожалению, генетически устойчиво наследуемо, а перевоспитанию подвластно лишь в самом раннем возрасте.

В Европе чудо-железа кабарги в качестве лечебного средства не славилась, но там сделали другое сенсационное открытие: ничтожная добавка мускуса в дорогие духи – грамм на тонну! – многократно увеличивала долговечность их благовония.

Но что еще интересно и загадочно: исключительное свойство этого чудо-секрета – стойкость собственного запаха и запаха веществ, с которыми его смешивали,- арабам стало известно давно. И вот поразительно: шестьсот лет назад построили они мечеть, добавляя в цементирующий раствор кабарожий мускус, и эта мечеть до сих пор источает своеобразный приятный аромат с оттенком странной таинственности. Шесть столетий пахнет! И все это время наводит мусульман на долгие размышления о бренности человеческой жизни и вечности Природы.

И потому-то мускусная железа стала для кабарги таким же несчастьем, как бивни для слона, как панты для пятнистого оленя, как меховая шкурка для соболя… Как… Как… Как… Долго перечислять можно.

Кабаргу ловили и стреляли с таким усердием, что уже к началу нашего века ее численность катастрофически подорвали, а много где на просторах от Енисея до Охотморья этого миловидного робкого оленька и вовсе не стало.

Живёт она в глухих мшистых ельниках по крутобоким горам со скалами и обрывами. И чем непролазнее тайга, для человека угрюмее, тем милее она кабарге. Не страшны ей ни завалы гиблого леса и даже ни глубокие снега, потому что дала ей природа сильные резвые ноги с цепкими, при необходимости широко раздвигающимися, копытами. Ей ничего не стоит, как бы играючи, взобраться на высоченную скалу или крутой обрыв, недоступные любому хищнику и человеку, и там отстояться. Охотника она зачуивает задолго, любой- собаке за ней по бурелому и кручам не угнаться.

Кабарга не только стремительна, но и очень маневренна. Она способна мгновенно изменить направление своего бега и оторваться от наседающего хищника. Ведомы ей и заячьи хитрости: может, запутывая свой ход, прыгать ему впяту, опуская копыта точно в уже оставленные отпечатки следов, а потом сделать большой прыжок резко в сторону – за валежину, камень или густой кустарник – и помчаться прочь от этого места. И не то, что охотника, даже опытную собаку сбить этим маневром с толку. Не то натопчет-напетляет – сам черт голову сломит, разбираясь. И не всегда разберется.

Не мешает жить кабарга кому-либо, никого не стесняет. Было бы ей побольше бородатых мхов и лишайников на стволах деревьев, которые никому больше не нужны, а для нее все равно, что ягель для северного оленя или же листья эвкалипта для австралийского “медвежонка” коалы.

Да, многие ей мешают жить. Хищники всякие. Но в первую очередь – человек.

До чего же изощрен и изворотлив промысловый люд! Уразумев, что трудно взять этого зверя с ружьем и собакой, догадался и приспособился он устраивать те самые, упомянутые Валентином Николаевичем, осеки. Из мертвого и живого леса стал возводить поперек кабарожьих троп глухие завалы, в которых хитроумно устраивает узкие проходы с настороженными в них петлями.

Идет себе кабарга своим лесом, тихо в нем, спокойно, благостно. Выросшая перед ней долгая высокая преграда не кажется страшной: она вроде бы очень уж из глухого, но привычного все же завала деревьев. Идет, кормится тихоня, иной раз тут же и отдохнет, вовсе не догадываясь о затаившейся гибели. Подремлет – и снова на ноги. Снова скусывает только ей и любые мхи да лишайники, нимало не помышляя о более вкусной и сытной пище. Живет ведь по завету Природы, чтоб никто никому не мешал, чтоб имелось для каждого живого существа собственное место. Как говорят специалисты – у всякого своя экологическая ниша. И вдруг замечает кабарга в этом непреодолимом завале заманчиво чистый проход, в котором не усматривается какого-либо коварства. Даже свежие мхи по ту сторону бородатятся. Иди, мол, смело! На той стороне этого добра полно… И влопалась в петлю, из которой никакого освобождения. В которой – долгая мучительная смерть. Одному оленьку за другим. В этом году и следующем.

Бывало, такие осеки тянулись долгими сплошными километрами. Рано или поздно в них гибло все кабарожье население широкой таежной полосы, примыкающей к коварному сооружению с одной стороны и другой. Казалось бы, уцелевшие счастливчики должны бы насторожиться, уберечься ради возрождения “народа”. Но они, обеспокоившись одиночеством, рано или поздно принимались активно искать соплеменников, а находили свою петлю.

И не смущало наших дедов-охотников, что бесцельно гибли в осеках не имеющие мускуса самочки да детвора, что в десятке жертв шесть-семь приходилось на них…

Вот такие же варварские, давно уже строго запрещенные законом осеки и обнаружил в тайге в разгар недавнего лета мой коллега. Молчал он, гневно махнув рукой, все же недолго, но заговорил с тихим состраданием:

– Прошел я вдоль городьбы пару километров и увидел в ней сотню проходов с петлями, а в них – восемь кабарог. Иные уж и дух пустили – жара-то какая стоит! А ранее вынутых из петель и не считал. Брошенных целиком кабарожек и телят сколько было! Нашел тех варваров, стал возмущаться, грозить охотинспекцией и судом, а они этак многозначительно злорадствуют: пикнешь – на том свете найдем… Вот срочно вышел за помощью… Бригаду сколотить, чтоб взять негодяев.

Ушел было Валентин Николаевич к начальству со своей вестью и предложением, но, вспомнив недосказанное, вернулся:

– Скажи-ка мне: откуда у человека столько тупой, бездумной жестокости? Я им кричу: “Сволочи, вы хотя бы ограничители на петлях ставили, чтоб не досмерти удавливались, чтоб можно было самочек и молодняк отпускать. Ведь чего, мол, проще: привязал к тросику в нужном месте поперечную палочку, она и не даст петле затянуться втугую. Зачем зря губить смирное животное?” И что бы вы думали, как те ответили? “Заткнись, – рычат, – умник, а то мы на тебе такую петлю испытаем! Посмотрим, сколько в ней провисишь до испускания последнего духа…” Один дурак уже и намеревался зайти мне сзади, да другой удержал его. “Зачем, – говорит, – из-за этой падлы вышку получать”.

– Неужели охотники? – спросил я, в душе сомневаясь. Способны ли они на такое бессмысленное истребление, без всяких помыслов о будущем? Все же много на них в последнее время возводится напраслины, хотя и не безгрешны. И откровенно вздохнул облегченно, услышав ответ:

– Нет. Леспромхозовцы… Или бичи с их помощью. На трелевочнике подъехали со стороны делян, по следам видел. Речкой и ключом перли… Одежда и обувь не та, ножи не те, таборы бестолково устроены… Охотника, особенно промысловика, в тайге всегда и сразу определишь. Да и чуждо все же ему этакое злодеяние. Промысловик в своих угодьях – что крестьянин на собственной пашне.

Потом я долго стоял у окна, ничего не видел за ним, а только вспоминал давнее, связанное с кабаргой, в совершенно ином содержании.

Однажды узнал я, что энергичный научный сотрудник Сихотэ-Алинского заповедника, разрабатывая и разгрызая диссертационную тему по экологии копытных с молодым задором, приучил к себе вольную таёжную кабаргу до такой степени, что, наблюдая за нею с нескольких метров, постигал самые сокровенные повадки и строй её жизни, как говорится, из первых рук.

Но это не ошеломило меня и даже не очень-то удивило, потому что хранилось в моей памяти нечто похожее, случившееся еще в ту далекую пору, когда я вовсе не помышлял ни о науке, ни о писательстве, а был просто заядлым охотником.

Стыл декабрьский день. Солнце уже покатилось к своему земному пределу. Я устало шел угрюмым мшистым ельником, заполнившим крутой горный склон, тяжело переставляя в глубоком снегу ноги и мечтая о нарах, печке и крыше, да кружке горячего сладкого чая. И очень кстати неожиданно наткнулся на хорошо наторенную кабарожью тропу. Постоял, прошелся туда-сюда и обрадовано зашагал по ней, благо вела она приблизительно в сторону приютившей меня охотничьей избушки.

Присев на лежащую поперек тропы валежину со сбитым с нее снегом, я перемотал портянку и, отдыхая, задумался, машинально рассматривая высокие стройные ели в густых темно-зеленых, чисто и красиво испятнанных кухтою острых сверху и широкополых снизу кронах, разорванную ими в живописные лоскуты голубизну по-зимнему глубокого и безоблачного неба. Так тихо было вокруг, спокойно и благостно, что не хотелось подниматься с валежины минуту, другую и третью…

И вдруг услышал я осторожный скрип снега с той стороны, куда вела моя тропа. Все ближе, ближе… И вот уже что-то шевелится в просветах между деревьями… И вот уже вижу приближающуюся ко мне странной тенью кабаргу. Шла она, сгорбившись, озираясь и принюхиваясь. Прыгнет несколько раз и застынет. Головой ворочает, ушами прядает.

Я не шевелился, ветер меня не выдавал, потому что не было его, и оттого-то кабарга не почуяла во мне опасное живое существо, хотя испытующе и все же подозрительно оглядела издали. Она приблизилась ко мне на какой-то десяток метров. Немного пооглядывавшись назад, где было нечто ее обеспокоившее или даже испугавшее, она принялась кормиться. Красивая, оригинальная, трепетная.

Тогда я так близко увидел этого в общем-то мало известного зверя в его естественной среде впервые и, затаив дыхание, дивился его “нестандартности”: легкое телосложение с необычным, каким-то странным изяществом, и при этом сильный круп с длинными задними ногами и маленькая, словно неумело и несерьезно приставленная к нему, передняя часть туловища с узкой грудью, слабыми короткими ногами и ушастой головой на длинной шее. Вроде бы небольшой кенгуру каким-то чудом переметнулся в эти морозные снега из жаркой Австралии. Она и прыгала-то подобно кенгуру, легко бросая себя задними ногами. Только это мое “кенгуру” было укутано длинным очень плотным волосом струистого темно-шоколадного окраса в светлых охристо-рыжеватых пятнах и полосах, а изо рта опускались узкими стилетами блестяще-белые остроконечные клыки, невесть для чего отпущенные природой столь слабому, совершенно мирному животному. Разве что для того, чтобы самцы хотя бы ими внешне отличались от своих подруг?

Именно в те минуты я подумал, а потом высказал шутливую мысль о том, что Природа сотворила кабаргу или очень давно, когда еще не умела создавать живые шедевры, или собрала ее в порядке шутки.

Я глядел на кабаргу и удивлялся не только ее виду, но и манере передвижения. Она как будто плохо умела ходить. И даже при медленном спокойном аллюре перемещалась от одного дерева к другому редкими и легкими, этакими мягкими, пружинистыми шагами.

Объедая мох со стволов, она приподнималась на задних ногах, опираясь передними о дерево, или вовсе столбиком становилась. Как бы играючи, моя незнакомка без всякого разбега вскакивала почти на двухметровую высоту валунов и полуупавших валежин, ловко взбиралась по отвесу буревшей неподалеку каменной глыбы и, обозрев с него места, снова спускалась. И опять с удовольствием ела мох.

Он свисал с елей бурыми и зелеными бородами. Сухой, грубый. Помню, притронулся я потихоньку пальцами к тем, что были около меня, и подумал: “Удивительная непритязательность у дикого зверя, довольствуясь малым, не ищет разнообразия, а тем более лакомств, и не считает себя несчастным”.

И все-таки она меня зачуяла, хотя было полное безветрие. Уставилась на меня выпуклыми, донельзя встревожившимися глазищами, едва поводя раструбами ушей, часто втягивая воздух. Я четко видел ее носовое “зеркало”, ее ресницы, ее круто выгнутую спину. Хотел не выдать себя, но сколько же можно затаивать дыхание и не моргать.

Еще не опознав меня до конца, кабарга выбросила из себя отрывистый, похожий на тугой свист воздуха из приоткрывшегося баллона – “чуф-фый” и резко ударила копытом о дерево. Но тут же, ухватив человеческий запах и заметив движение моего лица, она так панически испугалась, что потеряла над собою контроль. Раз за разом зачихав, она засуетилась, запрыгала беспорядочно между деревьев и валежин этакой блохой, потом обронилась на грудь и страдальчески вытянула поверх снега шею, словно обреченно отдаваясь на волю событий или милость неожиданно объявившегося врага.

Я решил, что с нею случилось что-то вроде шока, и стал неспешно удаляться, оглядываясь. Она же, приходя в себя, приподнялась на передних ногах и, должно быть, удивилась: такое страшилище вдруг отступает, не причинив зла… Да, уходит с определенно мирным настроением…

Через несколько дней я шел этой же таежной тропой, рассматривая прежние отпечатки своих олочей, посеченные разноразмерными острыми кабарожьими копытцами и присыпанные глянцево-черными шариками помета, оставленными явно разными особями, и решил, что живет их здесь как минимум две-три. Компанейство этому зверю не свойственно, однако родичи постоянно встречаются и чувствуют друг друга по-соседству. Самец – самку, молодые – родителей. Одиночество всякому хорошо, когда он знает, что близкие недалеко и одиночество это, стало быть, относительное.

И потому я на этот раз шел особенно внимательно и тихо, отыскивая глазами между деревьев таинственных и осторожных обитателей того угрюмого елового леса.

Но заметил только, прежнюю знакомую. Она уже приподнялась на лежке и пристально в меня всматривалась и вслушивалась. Я не показывал вида, что заметил ее, отвернул в сторону и медленно пошел будто бы мимо, приучая к себе тихим посвистыванием.

Когда краешек моего глаза перестал ее видеть, я повернул таким образом, что и не на нее шел, но медленно все же к ней приближался. Прошагал в тридцати метрах. Потом еще раз повторил маневр и разминулся почти вдвое ближе.

Усевшись неподалеку, я продолжал спокойно и тихо насвистывать, мельком вспоминая индийских факиров с кобрами и наблюдая за кабаргой боковым зрением. Она же неподвижно, словно окаменев, глядела на меня почти в лоб и в упор, надеясь на то, что я ее не вижу.

Я не хотел долго испытывать терпение своей “сибирской кенгуру” и стал тихо удаляться все с тем же посвистыванием. А уходя, обламывал с елей на недоступной кабарге высоте сухие нижние ветки, густо обросшие особо лакомыми для нее лишайниками, и втыкал их в снег в надежде, что пригодятся они ей.

Наведав то место еще через двое суток, я обрадовано увидел, что все лишайники с понатыканных в снег веток объедены. Заметив свою таежную знакомку неподалеку, я точно таким же манером и с тем же свистом опять стал незаметно приближаться к ней, но теперь все время обламывая ветки и уставляя ими свой извилистый кружной путь с кабаргою в центре на ее глазах: знай, мол, мое миролюбие и доброту мою.

А в следующее посещение ельника я увидел уже двух кабарог. Вторая оказалась чуть меньше и, как положено для самки, без клыков. Судя по всему, это была супружеская пара. Моя новая знакомка вела себя почти столь же трусливо и недоверчиво, как и ее друг при первой со мною встрече. Но ее успокаивала более раскованная реакция на человека друга. Она не спускала с меня глаз, вздрагивала при каждом моем движении и свисте, но жалась все же к супругу, вторила его действиям и не убегала.

А через две недели обе кабарги привыкли ко мне настолько, что объедали ветки еще до того, как я уходил. Они не убегали, когда я открыто, не таясь, наблюдал за ними, все так же при этом посвистывая. Они уже и сами подходили ко мне, правда, очень медленно, с долгими остановками и, наверно, с раздумьями подходили, при этом будучи в готовности сигануть в любой момент. Приближались не далее десятка метров, как будто доверившись человеку вопреки унаследованному от родителей стойкому страху перед ним. А ведь такое это осторожное существо, такое пугливое и недоверчивое.

Мне тогда казалось, да и теперь я так думаю, что останься я в той еловой глухомани еще на месяц, то, пожалуй, приучил бы этих кабарог прибегать на мой свист. А возможно, и привел бы их однажды к приютившей меня избушке.

Вспомнил “своих” кабарог и при этом же обдумывал услышанное от Валентина Николаевича. И на аналогичные браконьерские злодеяния в мыслях перебрасывался, терзаясь при этом безответным вопросом: отчего люди теперь, достигнув невиданных высей научно-технического прогресса и благосостояния, не становятся добрее? Почему лицемерят, называя зверя-птицу братом меньшим? И есть ли, будет ли предел безрассудной человеческой жадности?